Иногда, забывшись, я хочу позвонить ей. Услышать в трубке знакомый успокаивающий голос. Ведь это просто — она есть и сейчас. Хотя бы в моей памяти. Я уж не знаю, изменилась ли она, будучи там, за земной чертой, но здесь она по-прежнему та же.
Здесь — в этом домике, построенном из цемента и речных камней, запертом в отсутствие хозяев на крепкие замки, но все равно не единожды взломанном. Здесь, где вместо белых выглаженных ею простыней теперь лежат пакеты и какие-то ковры, а на кухоньке, прежде полной приятных ароматов кушаний, теперь прочно поселилось хаотичное одиночество.
Я вспоминаю, как выходила она в бурю. Сильный ветер тянул ее юбку в разные стороны, волосы трепались. Она выходила — невысокая, полноватая, несокрушимая. Поднимала руки вверх и громко читала молитву. Прогоняла ветер, дождь прочь. И это помогало. Ветер шел на убыль, и буря обходила нас стороной.
По утрам она молилась, глядя на реку и небо. Рассветные лучи, дымчатый, легкий утренний свет, запахи росы, трав… И ее голос.
Здесь же, в этой маленькой крепости, построенной когда-то дедом собственноручно, состоявшей из двух комнат, кухни, веранды и чердака — проходило все мое детство.
В замирании перед гулкими звуками от дорожной трассы где-то там, неподалеку, мечтая однажды очутиться в летнем лагере, но так ни разу туда и не попав, я искала ответы о жизни, постоянно записывая что-то в тетрадях — самом драгоценном тогда сокровище для меня.
Я до глубины вспоминаю это чувство тревоги и покоя, когда ливень обрушивался на наш домик — первый форпост у берега реки, когда противоположный берег застилало серой пеленой и огромные капли дождя требовательно стучали по стеклам, втаптывали в грязь зеленые листья, пенились в лужах на дорожках. Я сидела у окна и наслаждалась этим удивительным ощущением неотвратимости и мощи дождя. Я обожала грозы. И молнии. Обожала и испытывала перед ними трепет.
Бабушка же моя — душа нашего летнего пристанища, всегда стремилась приобщить нас к Богу. Устраивала даже лекции, во время которых мы читали притчи, слушали ее кассеты с записями проповедей, изучали Библию. Братья уставали и ложились на диваны. Я тогда вела себя как прилежная ученица, толком не понимала того, чему меня учат, но хотела показать, что усвоила урок.
И не рассказывать бы мне вовсе о себе, оставить бы для вас впечатление этих нежнейших «наполеонов» с заварным кремом, этих размашистых вечерних закатов и вечернего чая на свежем воздухе. Этой реки с острыми ракушками, которые впивались в ноги, цветников на даче, огороженных черепушками, о которых мы вечно резались, бегая и скача, и крича что-то невообразимое. Но умолчи я о себе и тогда не останется и песен из магнитофона — музыки редкой, услышать ее можно было не всегда. Исчезнут странные ночные звуки над верандой, когда я выходила почистить зубы и вдруг пугалась мысли, что это не автомобили мчат по трассе, а какое-нибудь НЛО прямо сейчас наблюдает за нами и ждет только шанса, чтобы мы уснули…
Я помню это четкое ощущение счастья, с которым мне тогда еще повезло. Ни компьютеров, ни мобильных телефонов и целое ощущение свободного пространства в три месяца, которое так открыто принадлежало нам, и мы тратили его с чувством радостного расточительства, проживая дни в веселых и бездумных делах.
Одно только детство может стать материалом для написания книги. Больно погружаться в реку памяти, и не все настолько безумны, чтобы делать это много раз.
Огромное окно на чердаке, открывавшее роскошные виды на реку, пришлось убрать и зацементировать, оставив от него крошечное отверстие, напоминавшее тем, что его окружало, о тех беззаботных временах, когда грабители еще не заявляли о себе так открыто, как в тот раз, когда они разобрали крышу.
Была ночь, когда я проходила мимо обрыва в дом и слышала, как там кто-то ходит, и видела его — высокого, худого, уверенного в своих действиях. Зашла в дом и вдруг поняла, что все наши в нем, тогда кто же такой там, снаружи? И вскрикнула, мы побежали и спугнули того, неизвестного, который умчался, унося с собой наше алюминиевое ведро. Но не осталось страха. Иногда я даже проводила ночи на обрыве, совсем одна, никто бы не пришел на помощь, а все же ни змеи, ни чужие люди не могли лишить меня того счастья звездного неба и ночной тишины, когда чувствуешь себя, наконец, человеком, а не одомашненным городским жителем.
Когда ее не стало, я не могла плакать. Не могла поверить, что ее больше нет. Не верю и до сих пор. Она закрыла дверь, но где-то все еще есть, я знаю.
Она была добрая и умная, веселая и строгая. Еще маленькой девочкой бабушка покрасила немцам-оккупантам одежду в красный цвет, случайно, а те ничего ей не сделали. А ее отец в голодное время откладывал по ложечке сахара, чтобы испечь любимой дочери пирог.
Я храню ее подарки: книгу о розах, театральный бинокль, прозрачный кристалл, коллекцию потемневших ложечек, приспособление для приготовления крема. Она смеялась и говорила, что не умеет рисовать. У нее получались смешные поросята и округлые девушки, выглядевшие совсем по-детски.
— Я не умею рисовать, — говорила она мне. Я отвечала:
— Нет, умеешь.
06.10.2015