Оля любила подолгу трогать предметы, удостоверяясь, на месте ли они. Будто в перерыве между ее касаниями предмет мог раствориться, растаять в воздухе. Проверяла ключи, документы, деньги. Все важное, все основное проверяла по десятки, сотни раз. Купит новое платье и по много раз в день подбегает к шкафу, чтоб полюбоваться на него, чтобы убедиться, что нигде не замялось, нигде ни складочки и, конечно, что оно все еще висит в шкафу.
Оля никогда ничего не теряла. Лишь однажды, зазевавшись на выставке, бросила сумку где-то на стуле, а возвратясь ее уже не обнаружила — спер какой-то удачливый воришка. Но тогда она сама была виновата, а больше такого не повторялось.
Она долго ругала себя за такую привычку, а потом вдруг поняла, будто рыбка долго дрожавшая ее ладони вдруг наконец-то выскользнула из рук прямо в аквариум, поняла, что таким образом она удостоверялась в материальности предметов. Точно иллюзорным был не ее внутренний, персональный мир, а мир вокруг, и ее бесконечно удивляло то многообразие форм порядка, которые он принимает.
В жизни Оли всегда находилось место хаосу. Больше всего она любила, например, в платье и с сумкой под руку бегать по улицам, как по незнакомому городу, заходить в кафе, в читальни, покупать абрикосовое мороженое или подолгу прогуливаться в парке, наблюдая за прохожими.
Мало кто мог сравниться с Олей в наблюдательности. Она выглядела, как типичная особа не от мира сего — бледное лицо, мягкие, чуть заторможенные движения, невнятная улыбка, но при том была всегда наготове, начеку.
Кто этот старик, тревожно оглядывающийся и смотрящий в окно на первом этаже? Его ли это квартира? И кто заподозрит такого благонравного старичка в попытке кражи? Что это за дом, огороженный низеньким забором, дом отцветшего оранжевого цвета, в три этажа; из окон с балконами свешивается наружу выстиранное белье, мальчик в красном на первом этаже справа целится в нее из невидимого ружья, а из балкона на боковой стене задумчиво взирает на противоположный дом какая-то девица, ее лицо видно в профиль и оно слегка романтично. Или эта пара, усевшаяся прямо на кусок бетона на пересечении двух домов, которые углом поставлены друг к другу. С бетона открывается вид на асфальтный двор без признаков растительности. Плюгавенький парень угощает свою бесстрашную девушку какой-то выпивкой, а ее лица не видно.
Хотя Оля не сомневалась, что души этих людей прекрасны.
Она вообще постоянно встречала вокруг себя прекрасных, чистых людей, свет проступал на их лицах, а люди даже этого не подозревали и при этом курили, ругались, кричали на своих детей, но была в этой грязи, которой они обращались к миру, какая-то непонятая тоска, а сами они были не такими, а другими, много лучшими, где-нибудь в ином, более подходящем им мире.
Сама про себя Оля тоже поняла, что существовали где-то миры, где она чувствовала бы себя великолепно или даже был где-то один, точно скроенный под нее мир, возможно, он существовал уже в ней самой и тогда ее задачей было жить в нем и проецировать его наружу.
Ведь все проблемы мира, думала Оленька, проистекают от взаимодействия этих различных миров других людей и там, на стыках, где миры эти различны, остро чувствуется несправедливость. Да, наш мир оказался несправедлив.
И после долгой зимы, когда она отсчитывала дни до лета, попивая горячий чай, укутываясь в одеяло, натягивая колкие колготки или засыпая в носках, после дождливой и снежной весны, наступило, наконец, два дня ослепительного счастья, когда люди в майках и шортах заполнили улицы и женщины, вытягивая во дворы своих смешных детей, ласково улыбались, пригретые случайным солнышком.
Затем снова обещали дожди, а Оле необходимо было успеть до всех ливней, до всех дождепадов бесконечных, ей надо было успеть выполнить одну несложную задачу — успокоить свои тревоги.
Насчет себя Оля никаких иллюзий не имела. Считала себя даже вполне несносным человеком, с тяжелым характером, от которого страдали все ее окружающие и даже любимый человек, которого она так долго и упорно искала. Впрочем, речь пойдет не о нем, а о главной Олиной страсти — пении.
Ох, нет, не о таком пении! — как вы могли бы подумать. Оля любила слушать голоса рыб, звон трав, песни деревьев и вечернее многоголосье полевых трав. Живая природа переговаривалась между собой и только вещи, эти несносные предметы оставались молчаливыми артефактами.
Вещи сопротивлялись ей. Они выскальзывали из рук, выпадали, рассыпались, выкатывались за шкафы. Оля прямо физически чувствовала оказываемое ей сопротивление, как будто предмет имел свою силу притяжения и должен был оставаться неподвижным и находиться всегда там, где изначально был поставлен, любая попытка сдвинуть его с места приводила к локальной катастрофе.
А может быть, вещи, наделенные, нет, не душой, но неким внутренним ходом противоречия, приземленной материальностью, с послушанием относились к тем, кто мог бы ими управлять, то есть, к людям отлично ориентирующимся в материальном пространстве. Олю вещи не принимали за хозяйку и не принимали за свою, — что же оставалось? Она была враг и ей надо было сопротивляться.
Устав от борьбы с миром вещей, Оля могла часами лежать в гамаке и рассматривать облака и ту прозрачно-голубоватую синеву, по которой те плыли. Впрочем, что говорить, такое беззаботное проведение времени осталось для нее в прошлом, в детстве, а сейчас любые вылазки на природу были актом хищнического побега от города, который так крепко ее держал.
Город, кстати, тоже имел самое прямое отношение к миру материальному и так как состоял он из множества предметов, а именно: кирпичей, стекол, брусчатки, автомобилей, карнизов, бутылок, печей, подушек, стульев, розеток и прочего, и прочего, то все эти вещи, взятые вместе, имели для Оли обратный эффект — они влияли на нее. Им не было нужды сопротивляться ей, ведь город, этот живучий многогранник без-души, прочно укоренялся в земле и не он принадлежал людям, а люди принадлежали ему. Замыслить побег из города было невозможным. Те же кто осмеливался на такое, но не были готовы расстаться с горячей водой, электричеством, интернетом, канализацией, вынуждены был рано или поздно возвращаться к городу на поклонную и город, не замечая подобных унижений, человека тут же благосклонно принимал. Бывали и иные люди, сбежавшие от города на сотни километров, да и они, натешившись игрой в древних, пожив под дождем в палатках или в хлипких навесах, начинали потихоньку обживать пространство, а по-настоящему — умертвять его, сооружая вокруг себя дом и забор — маленькое подобие города, свою крепость, которая накрепко держала их.
Бывая у родителей, Оля легко встраивала себя в систему координат, где смысл жизни представлялся чем-то простым и уютным, вроде краюшки хлеба, сытного горячего супа и возможности посидеть перед телевизором после рабочего дня. Мир этот создавали сугубо материальные вещи, в нем никаким странностям не было места, а гулкий порыв души заменял радостный крик о том, что забили гол или редкая материнская ласка, вдруг сменившая советы и укоры.
— Души никакой нет, — сказал однажды, выпрямившись, доктор в голубом халате и шапочке. Сняв перчатки, он посмотрел прямо в камеру и повторил нехитрую мысль: — Так что давайте что-то делать в этом мире. Пока мы живы.
Что-то заговорил другой диктор, переключили на серию новостей и Оля, не выключая телевизор, прошла на цыпочках на балкон. Ей показалось в последнее мгновение, пока она еще видела телевизионный экран, что он покрылся черно-белой рябью и замолк. На балконе — ночная прохлада. Оля хотела посмотреть на ночь, но стоять было холодно. Зябли плечи, зябли руки, зябли ноги на холодном полу. Нет, Оля не могла подобно неким героям не обращать вовсе внимания на материальное — вот же оно, ее тело, и оно жаждет тепла. Все же сделав над собой усилие, Оля решила постоять еще пять минут. Она подумала о том, что иногда материальный мир может казаться совсем невыносимым и тогда успокаивают и приводят в порядок простые материальные же вещи — вкусная еда, горячая ванна, прогулка в лесу. Тепла! Оля вернулась в комнату, чтобы надеть халат.
июнь 2015