Ее спутница боль не нарастала постепенно и не отпускала. Она была рядом, всегда, вот уже пять лет, пять долгих лет на обезболивающих и успокоительных, но никуда не избавиться от этого ощущения приговоренности, этой тянущей резковатой музыки.
Музыка, вплетенная в существование, была не просто частью бытия, а отражала определенный ритм, которому все подчинялось, наполняла содержанием формы и звучала на разных частотах. Те, кто были способны воспринимать, слышали ее разнообразие.
Музыка. Благость и исцеление. Теперь боль заполонила все. Музыка стала частью этой боли, а боль искажала чистое звучание, добавляла примесей.
Зоя сидела в инвалидном кресле. Еще один врач, еще одна надежда. Ее мать не переставала ждать. Зоя же, будто опустевшая изнутри, все еще прислушивалась к этому и бурному, и тихому существованию, к музыке, требующей танца. Ее движений.
Волосы, взлохмаченные после танца, делали ее живой. Плавание и бег делали ее живой. Бесцельное кружение в траве оживляло ее. Она танцевала, как дышала.
А потом приключилось вот это.
Несчастье. Так назвала мама.
В один день восприятие звуков усилилось. Как будто кто-то выкрутил ручку радио на предельную громкость. Все стало резким. Зоя — чувствительной. И тогда ее впервые посетила боль. Она закружилась и упала. И больше уже не смогла танцевать.
— Ваша дочь симулирует болезнь.
Это был первый врач. Потом их было еще много, но все они слились в одно лицо — Первого, который холодно и оценивающе осмотрел ее. Он не видел ее в упор. Ничего не понимал. Как будто бы Зоя сама по доброй воле согласилась бы на это.
Океан, океан, успокой меня.
Закрой мои раны.
Обними.
В кабинете нового врача пахло хлоркой. Женщина, лет сорока. Взгляд доброжелательный, даже слишком.
Зоя отвернулась. Невыносимо.
Эта доброжелательная никогда не испытывала такой изнуряющей, постоянной боли. Такой, что еще чуть-чуть — и можно взорваться, но боль продолжается еще и еще.
Жизнь с фибромиалгией — это как путь домой, когда очень устал. Заставляешь себя делать шаги. Еще. И еще.